— Помилуйте-с! Это один комплимент-с!
— Ей-богу, не комплимент!
— Как можно-с! Мы понимаем-с, что это один комплимент-с…
— Ну, хорошо, как хотите… Скажите, правда это, что в Москве разводят гуано?
— Что-с?
— Гуано.
— Такого не слыхал-с, не знаю-с. Давно-с?
— Недавно.
— От кого изволили слышать-с?
— От одного знакомого.
— Кто такой на прозванье-с?
— На что вам его прозванье? Дело не в прозванье, а в том, что у вас в Москве разводят гуано!
Купчик делается серьезен и, видимо, начинает подозревать, что девица намерена над ним поглумиться.
— Неужели не знаете? У вас в воспитательном доме, на чердаке…
— А! Это голубей-то-с приваживали?
— Да, да! Ведь тоже молодец!
— Хозяин-с!
— Так это правда?
— Правда истинная-с. Обидели его, обидели-с! “Москвич” яростно обращается к купчику и, шипя, спрашивает:
— Вы от кого эти сведения получаете?
— Слухом земля полнится-с,— отвечает купчик.
— Хорошо-с.
Это “хорошо-с” произнесено столь зловещим тоном, что купчик несколько смущается, но показывать смущения не желает и потому улыбается по-прежнему, пощипывая и поглаживая свою бородку.
— Ну, расскажите! — говорит ему черноглазая девица.
— Что ж рассказывать,— отвечает купчик,— сами знаете-с!
— Да я только кое-что слышала, я хотела бы поподробнее узнать! Пожалуйста, расскажите!
Купчик только улыбается.
— Да что вы, боитесь, что ли, кого?
— Чего ж бояться мне-с? Я, слава богу, человек не подневольный-с. Слава богу, господ над собой не имею-с!
— Так как же это он приваживал голубей, а?
— Так и приваживал-с. Там у них пространнейший чердак-с, и вот там все и происходило-с. И дошло, наконец, до того, что уж не только чердаки-с, а и верхний этаж предопределен был голубям-с, вместе с младенцами-с… Ха-ха-ха! Подлинно, как есть, хозяин-с.
— Безумная, злобная клевета! — восклицает “москвич”, не обращаясь ни к кому, а так, в пространство.
— Не клевета, а глубокая “струя братской любви”! — отвечает черноглазая девица с горьким уже смехом.— Известно, по крайней мере, сколько детей поморено за это время? — обращается она к купчику.
— Мор был большой-с, а в точности неизвестно-с,— отвечает купчик, поглаживая бородку.
“Москвич”, с которым чуть не сделался удар, когда черноглазая девица упомянула о “глубокой струе”, несколько оправился и обращается, шипя, как кипящий сироп, к купчику:
— Любезнейший! Ты сам из Москвы?
— Московские-с,— отвечает самодовольно купчик.
— А звать тебя?
— Андрей Иванов.
Андрей Иванов вглядывается в круглое, багровое от злости дворянское лицо, смекает, что вел себя неосторожно, смущается этим, но, сохраняя вид спокойствия и даже некоторого удальства, отвечает с прежнею улыбкою:
— На что ж это вам мое прозванье понадобилось-с? Аль вы ревизские сказки списываете-с?
Для негодования “москвича” нет выражений. Он задыхается, дрожит, слюна у него брызжет,— едва возможно разобрать, как он, захлебываясь, шепчет:
— Я ревизских сказок не списываю… но… я знаком ли-ч-н-о с градоначальником и… и одолжу его… если… если… уведомлю о твоих… гнусных… гнусных…
— Извольте уведомить-с, извольте… Что ж! Извольте! — отвечает заметно изменившийся в лице, но все еще старающийся бодриться Андрей Иванов.— Что ж такое? Извольте-с… извольте-с…
— Ваше прозвище!
— Не говорите! — вскрикивает черноглазая девица.— Никто не смеет вас допрашивать!
— Всякий честный человек имеет право требовать отчета в гнусной клевете! Да, имеет право! — шипит “москвич”.— Каждый, горячо любящий родину свою…
— Должен, по-моему, кротко смотреть на некоторые ее… ее уклонения,— раздается позади “москвича” внушительный голос.
“Москвич” быстро повертывается и окидывает нового собеседника грозно-испытующим взором.
Новый собеседник высовывает из-за спинки вагонного дивана кудрявую, несколько косматую темно-русую голову и, вопреки молодости и искрометным темным глазам, вид имеет не только постный, но даже вместе с тем величавый. Подозрительный осмотр он выдерживает как ни в чем не бывало и затем еще более подозрительно сам начинает в упор разглядывать обернувшуюся к нему раскормленную физиономию.
— То есть, как же это? — говорит несколько сдержаннее, но все еще захлебываясь, “москвич”.— Если гнусная клевета, пуская свое ядовитое жало в самые священ…
— Жало клеветы сломается о твердь правды, сказано в пророках, но это в сторону. У вас недостает смирения…
— Уж это точно-с, недостает-с! — замечает в сторону снова оживающий Андрей Иванов.— А между тем-с при таких страстях в полнокровии угрожает кондрашка-с.
— Смирения перед явлениями русской жизни недостает! — продолжает новый собеседник, не спуская глаз с “москвича”.— Что вас оскорбило в анекдоте Андрея Иванова,— слегка кланяется при этих словах Андрею Иванову, который вскакивает и отдает ему наилюбезнейший ответный поклон,— о море и голубях?
— Клевета…— захлебывается “москвич”,— клевета…
— Никакой клеветы-с! — вставляет Андрей Иванов.— Одно ваше воображение-с!
Черноглазая девица глядит на нового собеседника нельзя сказать чтобы ласково или почтительно.
— Клевета! Оскорбление благородной личности! — выговаривает “москвич”.— Это теперь в моде! Я лично не знаю этого оклеветанного, но я бескорыстно, как честный человек, считаю своей обязанностью везде провозглашать, что вся эта история… вся искажена самым непозволительным образом! Из мухи сделали слона с постыдной целью…
— Позвольте просить вас познакомить нас с мухой.
— Увольте меня от этого! Чем скорее предадим мы забвению эту грязную выдумку, тем лучше!
Затем, обращаясь к “дитяти пышной Украйны”, вполголоса грустно говорит:
— Тяжело! Я живой еще человек и не могу…
Но “дитя пышной Украйны”, не внимая ему, обращается к сидящему в другом углу господину и просит его сделать ей одолжение, перемениться с ней местом.
Угловой господин соглашается, но, видимо, без всякой охоты. Он осторожно, словно по тонкому льду, пробирается в соседство “москвича”, подбирая полы серенького пальто, опустив впалые глаза и сжав бутончиком губы; на его сером чиновничьем лице как нельзя яснее выражается: “Не надо ни с кем из них связываться! Не надо… Еще беду наживешь!”
“Москвич”, цепенея, провожает глазами “дитя пышной Украйны”. Ему сильно угрожает “кондрашка” в эту минуту.
— Не угодно ли, я вас познакомлю с “мухой”? — спрашивает господин в золотых очках, обращаясь к кудрявой голове.
— Сделайте одолжение! — отвечает голова.
— Пожалуйста!— вскрикивает черноглазая девица.
“Москвич” обращает исступленные взоры на золотые очки, но золотые очки, поправляемые белой рукой, очевидно, более привыкшей подписывать резолюции, чем представлять к подписи, без слов очень красноречиво отвечают: “Мой друг, со мной вам не тягаться! Я не выезжаю на любви к Москве, потому что выезжать на этом не стоит, ибо не приводит ни к чему положительному, но я имею другой полет — известный у вас в Москве под названием гуманно-административного. У нас считается полезным выводить промахи и уклонения известной категории… и я вывожу их спокойно, с полным сознанием своего долга”.
Невзирая на бешенство, обуревающее “москвича”, сей немой язык, очевидно, отлично им понят, потому что он мгновенно съеживается, как губка, из которой вдруг вытянули влагу, и обращает глаза в окно вагона, стараясь прикрыть видом внезапно налетевшего раздумья бушующие в груди чувства.
Золотые очки, обращая свои лучи на черноглазую девицу, с легкой улыбкой начинают:
— Я это дело знаю очень близко, потому что оно передано мне очевидцем, достойным полного доверия, занимающим довольно важный пост. Гм-гм!
Золотые очки невыразимо откашливаются, этим откашливанием упомянутый как бы вскользь “пост” вдруг выделяется, как комета на ночном небе, что заставляет “москвича” несколько раз быстро сморгнуть, хотя он головы и не повертывает.
— Что ж, как это было? — перебивает черноглазая девица с несколько резким нетерпением.
Золотые очки несколько саркастически, но чрезвычайно благосклонно улыбаются на это нетерпение и слегка наклоняют голову, как бы желая выразить: “Такая живость, разумеется, в порядочном обществе не принята, но я ее допускаю в такой очаровательной дикарке”.
Затем продолжает:
— Начальник заведения точно был человек почтенный, если глядеть на него с точки его отношений к семье и приятелям и принимать во внимание степень его развития. Он даже, можно сказать, не скрывал своего… своего,— саркастический, но еще благосклоннейший взгляд на черноглазую девицу,— своего образа действий. Не могу вам наверно поручиться, что впервые навело его на мысль обратить вверенное ему заведение в голубятню, но предполагают, что виною этому была статья, помещенная в одном из наших журналов.
— Это в каком же? Это как же? — вскрикивает черноглазая девица, изображая всем своим существом самый ярый протест.
Золотые очки видимо любуются ею, как какой-нибудь картинкой, которую, хотя ни за что не показывают ни жене, ни дочери, но тем не менее сами, в силу привилегий мужского пола, смотрят с удовольствием.
Косматая голова по-прежнему остается на спинке вагонного дивана неподвижно-внимательно. “Москвич” встрепетывается и за неимением около себя “дитяти пышной Украйны”, бросив на помянутое дитя яростный взор, обращается к серому чиновнику:
— Да! Статьи нынешнего направления…
Серый чиновник покрывается краской испуга и начинает притворяться, что его душит припадок кашля.
