Алексей Петрович приехал домой весел и радостен.
— Глаша! — кричал он еще со двора Глафире Ивановне.— Все бабы я видел,— все ничтожные, Глашенька, все до одной! Только у тетеньки не видал, да без сомненья — тоже…
Глафира Ивановна быстро пересказала мужу, что слышала от Петра Дмитрича о тетке и о Словчевской. Алексей Петрович ужасно вспылил, стал вскрикивать и грозиться:
— Нет, Глаша, нет, это ни на что не похоже! Я им отплачу! Меня Словчевская узнает!. Нет, Глаша, я этого не спущу!
— Поедем к тетеньке, Алеша,— сказала Глафира Ивановна,— пора.
— Лучше совсем не ездить туда, Глаша. Зачем ездить? Только чтоб сердце замирало?
— Поедем, Алеша. Поедем, я хочу.
Им подали коляску, и они поехали к Анне Федоровне. Дорогою они молчали. Глафира Ивановна думала и волновалась. Алексей Петрович пересердился и притих; так они доехали до Журбовки.
Барский двор был заставлен экипажами, дам была полна гостиная; все они ждали Глафиру Ивановну.
Глафира Ивановна вошла в гостиную словно ослепленная и ошеломленная, голова у нее кружилась и в глазах темнело. Дамы протягивали ей руки, вскрикивали, говорили,— она никому ничего не отвечала. Анна Федоровна встретила ее, и они похристосовались. Губы у обеих были холодные. Анна Федоровна проговорила что-то чуть слышно, а у Глафиры Ивановны вовсе не стало голосу ей ответить. Глафира Ивановна села на диван, как раз против праздничного стола. Тут она немножко пришла в себя… Бабы у Анны Федоровны были хороши, но с тюлевой бабой их сравнить было нельзя.
— Она нас встретила такая веселая,— шептали дамы Глафире Ивановне справа и слева,— потчевала нас, смеялась, а мы стали о вашей тюлевой бабе говорить, вдруг она до того изменилась в лице, что мы перепугались, а тут вы приехали — она уж и совсем потерялась…
И вправду Анна Федоровна была как потерянная. Она ни слова не говорила, а только всех потчевала и на всех глядела пристальными глазами. Дамы все ждали, что же выйдет, и все ничего не выходило, а уж вечерело. Напрасно они всячески вызывали, напрасно раздражали и намеками и улыбками, Анна Федоровна и Глафира Ивановна точно не слыхали и не видали, что вокруг них творится,— ничего не выходило и не вышло. Дамы ждали и надеялись до тех пор, пока Анна Федоровна на все вопросы стала отвечать, что чувствует сильные боли в голове. Тогда все встали и уехали. Уехали рассерженные и огорченные. Уехала и Глафира Ивановна с мужем домой…
На другой день в Саковке поднялись до свету. Ночью не спалось, головам было тяжело, но ни Глафира Ивановна, ни Алексей Петрович не жаловались, а только будто бессознательно брались за голову. Было не до головы, не до жалоб теперь.
— Как думаешь, Алеша,— говорила Глафира Ивановна мужу — она приедет сегодня к нам?
— Не приедет, Глаша. Какая ей радость ехать! На ее месте никто не поедет.
— А я бы непременно поехала. Она приедет к нам, Алеша… Помяни мое слово, приедет…
— Ах, чем все это кончится и когда кончится! Душа не на месте…
— Да чего ж ты боишься, Алеша? К чему такое нетерпение!
Алексей Петрович стал ходить по комнате, опустивши голову, а Глафира Ивановна села у окна. Было тогда шесть часов утра. День еще не разгулялся, и было очень свежо. Перед окнами бил крыльями и пел красный петух; кто-то невидимый громко кашлял с приговоркою: “Ах, боже мой!” На реке сидели белые гуси, завернувши головы под крылья, и за рекой село проснулось: там голоса перекликались, слышался стук колес, видно было, как нагибались колодезные шесты и как люди выходили из белых хат, стояли или спешили по улицам, и как над каждой хатой вился дымок. Глафира Ивановна сидела у окна, Алексей Петрович шагал по комнате, а часы шли. Время от времени Глафира Ивановна вставала и подходила к тюлевой бабе; за Глафирой Ивановной подходил Алексей Петрович: постоят и повеселеют, и опять Глафира Ивановна у окна сядет, а Алексей Петрович шагать по комнате начнет.
Глафира Ивановна угадала, а Алексей Петрович ошибся: скоро после полудня показалась коляска Анны Федоровны за рекой, на горе. Глафира Ивановна вскочила с кресла.
— Едет! Едет! — вскрикнула она.— Я говорила тебе, Алеша!
Алексей Петрович остановился среди комнаты и проговорил:
— Что же теперь, Глаша?
— Пойдем встречать… не показывай виду… будь весел… будь небрежней…— учила его Глафира Ивановна.
Голос у нее прерывался, она металась кругом стола и переставляла с места на место яства.
Но коляска у крыльца. Глафира Ивановна с пылающими щеками тихими шагами вышла встречать Анну Федоровну; за Глафирой Ивановной держался смирно Алексей Петрович.
Анна Федоровна вошла и села. Глаза ее обратились сейчас же на стол, она увидала тюлевую бабу…
Глафира Ивановна начала весело говорить о празднике; какой хороший праздник в этом году, как тепло и сухо; Анна Федоровна ни слова ей не отвечала и глядела на бабу. Глафира Ивановна стала потчевать; она поднесла Анне Федоровне ломтик тюлевой бабы. Анна Федоровна дрожащей рукой взяла тарелку и долго перед собой держала, пока попробовала ломтик. Потом она переменилась в лице, Глафира Ивановна взяла у ней из рук пустую тарелку и спросила: “Как вам нравится, тетенька?” Но Анна Федоровна не ответила и сидела, как деревянная, уставив глаза в землю. Жалко было видеть ее. У Глафиры Ивановны было сердце отходчивое, к тому ж она свое доказала, она победила; ей стало жалко Анну Федоровну; она взглянула на мужа,— у мужа были слезы на глазах, и он глядел на нее, точно упрашивал…
Глафира Ивановна подошла к Анне Федоровне поближе и сказала ей ласково:
— Тетенька, успокойтесь!
За женой бросился к тетке Алексей Петрович, схватил ее за руку:
— Тетенька, нам самим жалко…
— Нечего жалеть! — вдруг проговорила Анна Федоровна.— Я ни о чем не жалею!
Она вырвала свою руку у Алексея Петровича, встала и быстро вышла на крыльцо, с крыльца крикнула своему кучеру подавать коляску и приказала ехать в город. Кучер думал, что ослышался, и поехал по дороге домой.
— В город, к куму! Скорей! — крикнула Анна Федоровна.
Кучер обернулся, поглядел на нее, потом повернул на дорогу, что шла в город.
Глафира Ивановна и Алексей Петрович остались, как громом пораженные. Первая пришла в себя Глафира Ивановна, раскричалась и залилась слезами.
— Ах, Алеша, Алеша! Какая это ужасная женщина!
— А мне еще так жалко ее стало! — пенял сам на себя Алексей Петрович.— Это ужас!
— Я ее уговаривала! Это нам непростительно! Непростительно! — вскрикивала Глафира Ивановна.
Они то на себя пеняли за мягкосердие, то судили Анну Федоровну, то жаловались на обиды, на коварство, и вдруг Глафира Ивановна вскрикивала:
— А все-таки чей верх?
— А все-таки наш верх! — вскрикивал Алексей Петрович.
На душе у них отлегало…
А между тем Анна Федоровна шибко ехала и приехала в город прямо под крыльцо серого деревянного дома, в восемь окон на улицу, с зелеными ставнями. Крыша была красная, тесовая, с двумя высокими белыми трубами, а на трубах петушки. Когда Анна Федоровна приехала, ветерок был небольшой, и петушки едва повертывались, едва скрипели. Около крыльца сидел старый мрачный солдат и шил смушевую шапку. Увидавши коляску, он подошел поспешно, отворил дверцы, высадил Анну Федоровну,— при этом он вместо поклона кучеру моргнул, а кучер на его морганье приподнял шапку,— потом он отворил Анне Федоровне дверь в комнаты.
Анна Федоровна быстро прошла четыре первые комнаты. Эти комнаты были одна в одну совершенно одинаковы: просторные, высокие, с белыми стенами; у стен стулья на тоненьких ножках, плотно друг к дружке; посередь комнаты стоял круглый стол, посередь потолка висела клетка с птичками. Везде сильно пахло смолой и крепким табаком. Пятая комната была больше всех, обита желтыми обоями; тут стояли два стола на вытянутых ножках и диван с высокой спинкой, с круглыми ручками, подбоченившийся, точно хвастливый военный человек; на диване вышитые подушки; на потолке висела клетка с горлицей; на одном столе лежало житие и псалтырь, а на другом стояли новые ботфорты. Из этой комнаты в другую двери были полузатворены, и оттуда выходил дым клубом.
Анна Федоровна вошла в желтую комнату и кликнула:
— Кум! Кум, где вы? Кум, выходите!
— А, кума пожаловала! — отвечали громким басом.— Милости просим!
К Анне Федоровне вышел городничий в пестром халате, с длинным чубуком в руках. Он был высокого роста. Глаза у него большие, голубые, взгляд быстрый и строгий, точно этот взгляд везде искал подчиненного; лоб маленький, узкий, да и тот почти весь зарос густыми черными бровями. Еще больше и черней бровей были усы; из-под усов иногда видны были красные губы и белые, совсем крепкие зубы; всердцах городничий страшно скрежетал зубами, а жесткие волосы с проседью надо было насильно приглаживать и в спокойном состоянии духа. Говорили, что нрав у городничего был упрямый, задорный и пылкий, а, впрочем, городничий был услужлив и добродушен. Он был охотник до птиц, ловил их сам и скупал у других, а потом переучивал жить на свой лад и для этого сажал синиц в одну клетку с чижами и наблюдал, чтобы они жили мирно; испытывал, может ли горлица прожить без пары, а кобчик без мяса, на воде и каше, и спорил, что все птицы любят табачный дух, когда с ним освоятся. Он терпеть не мог евреев и всячески им допекал: “Потому что я христианин”,— говаривал он; часто ходил в церковь и подтягивал дьячкам; любил у себя гостей принимать, и у него была привычка в чем-нибудь всегда извиняться, а вслед за тем оговаривать свои извинения.
Только он в двери, Анна Федоровна что-то заговорила, но он покрыл ее голос своим басом:
— Милости просим, кумушка, милости просим! Извините, что я в халате, а впрочем, я всегда почти в халате, вечерком даже и по городу хожу. Садитесь, кумушка, чем вас потчевать прикажете? Вы извините, что у меня ботфорты на столе, а впрочем, это новые ботфорты и вы не барышня, вам нечего стыдиться.
Как только умолк городничий, поднялся голос Анны Федоровны, голос хотя дребезжащий, но громкий и раздраженный.
— Если вы мне друг, если вы мне кум, если в вас есть божеская искра, защитите меня! Меня обманул жид Мошка…
Городничий сидел, слушал хотя с удивлением, а спокойно, но только Анна Федоровна упомянула жида Мошку, городничий подпрыгнул, словно его змея ужалила, и закричал изо всей силы:
— Михайло! Михайло! Где десятские? Привести ко мне сейчас жида Мошку, живого или мертвого!
На крик вошел Михайло, тот самый солдат, что шил у крыльца смушевую шапку, и спросил: “Что угодно?” Городничий затопал ногами.
— Мошку мне! Мошку! Сейчас Мошку! Вяжите его и ведите ко мне!
Михайло ушел.
Анна Федоровна, видя, какое участие принял кум в ее горе, стала плакать и рассказывать.
— Я вам расскажу, кум,— говорила она,— я вам расскажу, что этот Мошка…
— Да не надо и рассказывать,— прервал городничий,— я и так знаю, что все они негодяи.
— А я вам расскажу, кум,— настаивала Анна Федоровна.— Я, видите, на третьей неделе поста купила у Мошки двадцать пудов муки за чистые деньги… И Мошка божился, что продал мне самую лучшую муку… и я сама обыскала всю его лавку,— муки не было… а потом он вдруг продает муку… а я знаю, что подвозу не было… значит, он утаил… обманул меня…
Двое десятских ввели Мошку.
Мошка был молодой и красивый человек: глаза темные, как черносливы, и черные волосы вились, нос с горбиком, а лицо белое.
Когда его ввели, он побледнел, как смерть, от испуга, и во все глаза смотрел на городничего. Городничий смотрел на Мошку и усмехался. Усмешка была очень свирепая.
— Добро пожаловать, господин христопродавец! — сказал городничий.— Мне желается с тобой словцо перемолвить.
— Я ни в чем не виноват,— проговорил Мошка.
— Не виноват! — вскрикнула Анна Федоровна.— А ты бож…
Городнический бас все заглушил…
— Ведите его в полицию!
Мошку повели. Мошка хотел что-то говорить, городничий велел десятникам закрыть ему рот…
