Созвали людей к крыльцу, объявили им, что проданы они; нового барина показали…
А он стоит и оглядывает покупку свою и поморщивается — не по нраву ему пришлася.
— Что за люди! — говорит исправнику. — Как стоят! как глядят! Смелость-то, дерзость-то какая!
— Ничего, — исправник отвечает, пристегиваючи свой сюртучок, — исправить всякого можно!
Новый барин сейчас же и поселился в доме… Прежние наши господа еще на два дня оставалися… Это время я почти Андрея не видала: новый барин успел уж всех на работу поставить; из его имения приказчик приехал за всем надзирать, и неутомим был и неусыпен: везде его голос сиплый слышен; во всех уголках он словно из земли вырастал — сам приземистый, голова большая, взгляд свирепый, а в руке арапник тройной. Накануне выезда призвала меня барыня.
— Игрушечка! — говорит, — собралась ли ты? ведь ты со мной едешь. Как благодарна я вам, — обратилась к новому барину, — что вы мне эту девушку уступили — я привыкла к ней очень. Как я благодарна вам!
“Вот что еще меня ожидало!” — подумала я себе и прямо к Андрею пошла.
— Прощай, Андрей, прощай, желанный!
— Не плачь, не тужи, поможешь ли? — говорит он. — Пойдем к барыне…
— Да что ж, — молвлю, — подарит она нас по своей доброте рублем или платьицем с своего плеча…
— И то правда! — проговорил. Голос приказчиков послышался. — Иди, иди скорей, — гонит меня Андрей, — иди, боюсь, он тебе скажет что.
Мне же словно какая-то надежда в душу вошла: попытаюсь, попрошусь у барыни! Все думаю и все никак время не выберу, не застану ее одну.
Уж карета запряжена, а я еще ей ничего не сказала… уж одеваются… Тогда я не смотрела, кто был тут, стала ее просить, молить: “Оставьте меня! у меня жених есть любимый!” — “Ах, ах, Игрушечка! не стыдно ли тебе, и ты меня могла бы оставить? Ах, как же это можно! Боже мой! все нас покидают!” И заплакала…
Повели ее под руки в карету, посадили… втолкнул и меня кто-то, и помчались мы…
Еще раз увидала я Андрея… стоял он при дороге белый как полотно и поклонился…
Мелькнуло лицо барина нового и глаза его холодные.
Через два месяца пришло известие из Рогожина, что несчастье случилось… Шесть человек на поселение пошло… Андрей шестым…
А мы вот переехали к барыниной тетеньке — поселились у нее, да и живем себе…
Никого мне, ничего знакомого, только вот портрет барышни покойницы; кудрявенькая и веселенькая она на портрете: такая была она, когда меня Игрушечкой назвала.
Далеко ж теперь Игрушечка переброшена, далеко…
Барынина тетенька уж старая барышня, седая и скупая. Ходит она вся в черном и часто молебны служит, а платит она за них не деньгами — мукой, или овсом, или круп пошлет. Дом у ней большой, комнаты темные, и везде черные коврики суконные перед порогами. Кругом дома амбары, кладовые — везде тяжелые замки висят; сады — и те замкнуты. Девушки горничные все кружева плетут, барышня продает, и все говорят шепотом, тишина в доме, тишина, только барышнина собачонка заливается лаем звонким… Скучно моим господам у тетеньки; похудели и побледнели, у ней живучи, и словно полиняли… Приду я барыню раздевать ввечеру, а она мне жалобно:
“Игрушечка! скажи хоть ты что-нибудь веселое!” Только они входят к тетеньке, — тетенька тотчас свои очки возьмет, протирает, наденет и глядит им в глаза и головой качает: “Ох, ох! весь вы мой домишко разнесете, размотаете, только я глаза закрою, все у вас прахом пойдет!” Охает и все одно им твердит. Они уверять ее почнут: “Да можно ли, да мы никогда”, а она головой качает…
Меня выучили кружева плесть… вот я кружева плету и век свой изживаю… Много время с той поры прошло, как я сюда приехала, много тоски, много скуки едкой пережито… Да ни к кому уж я сердечно не привязалась, ни к кому уж и не привяжусь… Только сердце забьется, только душа повлечет — видится мне впереди пустая степь безбрежная, дальняя дорога, да тоска жгучая, да слеза одинокая…
